Неточные совпадения
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошел прямо
в скит. Там ему отворили, хотя
в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел
в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „
в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак,
в котором сразу
потеряешься и заблудишься…»
— Да это же невозможно, господа! — вскричал он совершенно
потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был
в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и
в окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы
в мире не отворил!
Такие далекие путешествия были вообще не
в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил
в совершенстве, Петр
терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний
мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь
в его воображении.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый
мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал
в тупик,
растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
С внешним
миром прииск соединялся извилистой узкой дорогой, которая желтой змейкой взбегала мимо приисковой конторы на крутой увал и сейчас же
терялась в смешанном лесу из елей, сосен и пихт.
Самое отношение к
миру теряется, человек действует заодно и как одно с
миром, сознание заволакивается туманом; час заклятия становится часом оргии; на нашем маловыразительном языке мы могли бы назвать этот час — гениальным прозрением,
в котором стерлись грани между песней, музыкой, словом и движением, жизнью, религией и поэзией.
Он не имел ни брата, ни сестры,
И тайных мук его никто не ведал.
До времени отвыкнув от игры,
Он жадному сомненью сердце предал
И, презрев детства милые дары,
Он начал думать, строить
мир воздушный,
И
в нем
терялся мыслию послушной.
Таков средь океана островок:
Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;
Ладьи к нему с гостями не пристанут,
Цветы на нем от зноя все увянут…
Сколько раз
в тиши осеннего вечера, один под открытым небом, усеянным звездными очами, освещенным великолепным ночником
мира,
терялся я умом и сердцем
в неизмерности этой пустыни, исполненной величия и благости творца!
Замкнутое небо
мира средневекового и
мира античного разомкнулось, и открылась бесконечность
миров,
в которой
потерялся человек с его притязаниями быть центром вселенной.